РњС‹ Р—РґРµСЃСЊ / Публикации / Номер # 564 / Душа в полёте


Об издании Контакты Архив

Ralph Lauren Sportcoats

Large Visitor Globe

Поэзия Израиля

Душа в полёте

Михаил Копелиович, Маале-Адумим

… И меня вознесёт
дух святой моего ремесла.
Г.Трестман, 1978

… А перо, как овчарка, влечёт за собой и влечёт
в те пределы, которые зрячей душе недоступны.
Г.Трестман

Передо мною три книги стихов и поэм Григория Трестмана, изданные в разное время в разных местах. Самая ранняя – «Перешедший реку» – вышла в 1996 году в Тель-Авиве (издательство журнала «Алеф»). Следующая – «Голем, или Проклятие Фауста» (в дальнейшем – «Голем») – в 2007-м в Москве (издательство «Сканрус»). И последняя – «… где нет координат» – в 2017-м в Иерусалиме (издательство «Скопус»). Все три снабжены фотопортретами автора, имеющими лишь отдалённое сходство между собой: кажется, будто на них не один и тот же человек, а три разных. Но это в сторону.

Моя задача – отрецензировать книгу «… где нет координат». Иногда, впрочем, по ходу дела придётся касаться и первой книги, потому что, во-первых, многое из неё вошло в последнюю, а во-вторых, несколько отличных стихотворений (в том числе те, из которых взяты оба эпиграфа) автор не счёл нужным включить в книгу, сформированную спустя 21 год после «Перешедшего реку». Что касается «Голема», это вообще отдельная материя, поскольку представляет собой большую драматическую поэму вроде цветаевского «Крысолова». Кроме того, сама эта вещь дополнена весьма содержательным послесловием Майи Каганской, высоко оценившей поэму. (Приведу из него одну – предпоследнюю – фразу: «Вот что я думаю о поэме Трестмана: это необычайной силы взрыв поэтического сознания в ленивом беспамятстве наших буден».) К сказанному М.Каганской мне добавить нечего.

Я же скажу, что думаю о лирике и тех поэмах Трестмана, которые вошли в книгу 2017 года издания. Её автор – ярко выраженный представитель того поэтического жанра, который принято называть медитативной лирикой. Это очень трудный жанр – в том смысле, что поэту нередко приходится прямо приводить те соображения, которые осаждают его ум и душу. Здесь очень легко «поскользнуться» и вылететь за пределы лирического пространства, оголив в стихотворении его мыслительный каркас. Но, с другой стороны, существует богатая традиция русской медитативной лирики, идущая от позднего Пушкина и Баратынского. Чтобы стихи оставались стихами, а не превращались в назидательные версификации, чтобы они жили, и росли, и достигали тех пределов, которые зрячей душе недоступны*, необходимо растворить их во влаге (не воде!) эмоций – то трепетно мерцающих, то шуточно смешливых. Всё это есть в медитативной лирике Трестмана.

Она, в свою очередь, дробится на более специфические поджанры: обращения к самому себе; объяснения в любви к духу святому своего ремесла; ну и, конечно, к еврейской судьбе, к которой этот еврей весьма неравнодушен (в отличие от хвалившего его стихи Ю.Левитанского и некоторых других больших русских поэтов-евреев.) Здесь можно ещё добавить, что одним из собеседников поэта, размышляющего о смысле жизни, является… Её Мрачительство Смерть.

Приведу и прокомментирую несколько примеров из стихотворений Трестмана этого рода. Рецензируемая книга открывается посвящением, в котором наличествуют все перечисленные мотивы. Вот его заглавное двустишье: Сентенция «На свете счастья нет!»/ блистает первозданной новизною. Это сказано и в шутку, и всерьёз. А далее: Что может о себе сказать еврей:/ жестоковыйна избранная каста? И добавляет: Плевать ей на великий ум царей -/ всё ново под луной Экклезиаста. Опять избитость тезиса снимается глубоко спрятанным юмором. А дальше – что называется, Я САМ: Мои потери горше всех потерь,/ а мой позор позоров всех позорней. Всех болей в мире боль моя больней. И ещё немало подобного. И потрясающая концовка:

… но то, что мне нашепчут небеса,
никто другой не переплавит в строки.
И никому в моём последнем дне
не повторить моей предсмертной дрожи,
а смерть, когда она придёт ко мне,
не будет на другую смерть похожа.

Тут уже не до смеха…

Более, как мне кажется, позднее (даты под обоими стихотворениями отсутствуют) «Селфи», напротив, всё тонет в лицедействе, которое в чём-то опирается на реальные обстоятельства жизни автора. Не знаю, как насчёт попоек с якутским шаманом и путешествий в африканские страны, но вот этот самый «Трестман Гришка», о коем здесь идёт речь, уж точно, как всякий законопослушный,/ год за годом под следствием он (многие помнят, что таковое имело место после публикации в газете «Вести» пародийной поэмы нашего автора), а также не берёт он подачек и взяток,/ потому что … никто не даёт (многоточие моё. – М.К.). Это очень остроумное стихотворение, но в то же время и отчасти досадливое.

Порой автор выдаёт себя с головой открытым выражением своей задумчивости и, я бы сказал, детерминистскими построениями: Горько плачет дочка, потому что (здесь и далее полужирный шрифт в цитатах везде мой. – М.К.) в детской жизни много неудач. Или: Что знаю я о собственных стихах,/ написанных небрежно, впопыхах,/ случайно, по пути, на стороне?/ Ужель они всё знают обо мне?.. (Это, кстати, одно из многочисленных четверостиший Трестмана.) Или: … но если отец согласился с закланьем,/ <…>,/ то, значит, он сына убил наперёд. Или ещё: Вселенной правит хаос/ испокон,/ и потому я выбрал/ царство Торы. (Из поэмы «Свиток Эстер», посвящённой Майе Каганской. О поэмах Трестмана скажу ниже.) И последняя из этой серии цитата: Лишь то, что мы в самих себе узрим,/ и будет представлением о мире.

Среди стихов, представляющих собой вот это самое размышление о мире, выделяются посвящения самой поэзии, и своей собственной, и великих предшественников и современников. А есть ещё и «Апология Алана Уотса», жанр которой автор определил как «поэма в стихотворениях», а я бы предпочёл другую дефиницию: стихотворный цикл.

Суд надо мной вершит мой каждый стих./ Вердикт выносит каждая строка мне (а это из стихотворения «Сон: на еврейском троне Амалек…»**. Слезинки он считает как гроши,/ и ошибаться не в его природе,/ когда он ограниченность души/ в поэзию державно переводит («Как только чувства стали ремеслом…»).

И ещё одно поистине замечательное стихотворение, разрабатывающее тот же мотив: Не для славы, не для денег –/ для искусства одного/ правил Тютчева Тургенев,/ отургенивал его. Мало того, что поэт придумал здесь отличный глагол-неологизм, так ещё и создал достойное стихотворение во славу поэзии. До сих пор, насколько мне известно, о попытках Тургенева «улучшить», «упорядочить» Тютчева писали только в прозе.

«Поэзия – единственная власть…» – стихотворение посвящено откормленной бунинской страсти (каково!). Концовка, как и запев, тут, что называется, программна:

А он дробил на доли боль и крик,
в ночи марал ревнивые страницы,
и думал, что российский стих велик,
когда душа волненья не стыдится.

Судя по всему, и сам Трестман так думает. А М.Каганская, в упомянутом послесловии к поэме «Голем», справедливо называет стих Трестмана пушкинско-некрасовским, правда, ещё и «успешно прошедшим выучку русского модерна ХХ века; неоклассицизм эпохи постмодернизма». О том, что и последнее утверждение соответствует действительности, свидетельствует, в частности, обилие центонов в стихах нашего автора. К примеру: Ворон каркает на троне,/ бес тебя целует в лоб./ Домового ли хоронят,/ иль тебе готовят гроб (из «Свитка Эстер»).

Поговорим о юморе в поэзии Трестмана. Очередное четверостишье: Вот как сказала сука вслед ему,/ и взгляд её спокоен был и ясен:/ «Когда бы ты, Герасим, был Муму,/ не утопила б я тебя, Герасим». Никто до Трестмана не выворачивал наизнанку тургеневский сюжет. Это придумано весьма остроумно и элегантно. В четырёх строках в высшей степени лапидарно выражено то, что в своё время прозвучало и у Есенина: И зверьё, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове. Для Трестмана человек, из каких бы то ни было побуждений покушающийся на жизнь беззащитного животного (тем более друга), хуже этого животного. Но все эти серьёзные мысли выражены, повторяю, в лаконичном остроумном стишке-перевёртыше.

Очень смешное (но и отчасти ностальгическое) стихотворение – «Наш родимый алфавит…» В нём разрабатывается мотив крайне неудачного, на взгляд автора, реформирования русского алфавита, с исключением из него многих замечательных букв. Характерна концовка «Алфавита»: Постепенно Интернет // буквы все сведёт на нет.// Хорошо бы наши внуки сохранили «аз» и «буки». Замечу попутно: я располагаю дореволюционными собраниями сочинений А.Куприна и Л.Андреева в виде приложений к «Ниве» и предпочитаю перечитывать их именно в этом воплощении, с «потерянными» впоследствии буквами: «ер» (в конце слов после согласных), «и с точкой (i)» и «ять»; последние две буквы употреблялись там, где «старорежимная» грамматика не допускала употребления «и» и «е». Мне кажется, что это оригиналы, а все последующие издания классиков (советские) – перевод на какой-то другой русский язык.

А вот дивное в смысле юмора определение: «безнравственные русалки». А также такие «приколы», как: И я замечаю копытце/ под левой штаниной своей (после очередного визита чёрта в стихотворении «И серой не пахнет он вроде…»; ну да, это же современный чёрт!). А ещё – обаятельная концовка стихотворения «Хатка на курьих ножках кряхтит, босая…» (оттуда же и русалки):

Мне за вас больно и совестно, сучьи дети!
Мы с Александром Сергеичем смылись в нети,
и потому-то, во-первых, вторых и третьих,
пьём натощак неочищенный самогон.

(Когда-то молодой Борис Чичибабин в своей дерзкой «Оде русской водке» также допустил подобное «богохульство»: А бог наш – Пушкин пил с утра/ и пить советовал потомкам.)

И один образчик горького юмора: Будем пить за упокой избранности нашей (из поэмы-антиутопии «Юденфрай всея земли»). Без комментариев.

Хотел бы ещё привести примеры употреблённых Трестманом весьма изобретательных метафорических оборотов: и глаза египтян,/ скрытно каждому целясь в затылок,/ освещали дорогу, вобравшую тяжесть свинца; челюсти щербатых гильотин/ живут отрыжкой шейных позвонков. И очень «пастернаковский» образ (не плагиат, разумеется): В меня –/ при свете ночи и во мраке дня –/ глядится любопытная природа.

Несколько слов о любовной лирике Трестмана, по объёму значительно уступающей медитативной. Но всё-таки. Вот стихотворение «Я вас люблю…» – в нём любопытное совмещение рефлексии и довлеющей себе образности. Продолжение запева: За тройкой этих слов,/ как волчья стая за почтовой тройкой… И впечатляющий поворот в концовочных стихах:

«Я вас люблю»… Они едва-едва
на истое признание похожи –
как выдранные конские бока,
застывшие в снегу на бездорожье,
похожи на живого рысака…
Какою воскресить его ценой?..
Я вас люблю, бесценный ангел мой!..

На протяжении всего стихотворения признание «Я вас люблю» звучало отвлечённо, но что-то предчувствовалось. А в последней строке – грянул гром!

Прелестны такие стихотворения, как: «Твой сон издалёка я стану беречь…», «Тобой весь город перенаселён…» (с загадочной концовкой: Когда ты год назад была живой,/ ты встреч со мною вовсе не искала), «Расстаться бы лет этак на пятьсот…(здесь есть авторский афоризм большой правды и силы: Куда больнее боли – пустота). Особняком стоит триптих, открывающийся стихотворением «Не умирайте, близкие мои…», перешедшим, кстати, из сборника «Перешедший реку» – там оно было самостоятельным.

Григорий Трестман

Здесь уместно обратить внимание читателей на то, что и ряд других текстов из ранней книги нашли себе приют в новой. Но мне жаль, что автор «… где нет координат» не нашёл места для таких превосходных стихотворений, как: «Восстанье двух схватившихся агоний…» (вдохновенно эротическое), «Неозябшие листья дрожат под холодным…» (редкий у Трестмана случай белого стиха), «Заснувшие поставские озёра…» (прекрасный образец пейзажной лирики), «Душа, избыток памяти немой…» (поэт сетует в нём на болезнь души – неспособность воплотить весь окружающий мир, и это при том, что ей, душе, дано освоить небосвод).

Что сказать о поэмах Григория Трестмана?

Есть два рода лириков. У одних хватает дыхания и куража на сочинение вещей большой формы. Чтобы не забираться далеко во времени, назову Д.Самойлова (какая прелесть его «Струфиан!) и О.Чухонцева. Другие, как, к примеру, Арс.Тарковский или тот же Ю.Левитанский, ограничивались классической лирикой. Трестман принадлежат к первым: у него в «копилке», во всяком случае в трёх книгах, поэм хватает. В раннем сборнике их две: «Сказание об Иове» и «Ионаида, или Понемножку обо всём». «Голем» занимает целую книгу. А в рецензируемой книге встречаем: то же «Сказание об Иове» (в отредактированном виде), а ещё «Свиток Эстер», «Юденфрай всея земли» и циклы стихотворений: «… где нет координат» и «Апология Алана Уотса» (впрочем, как уже говорилось, в авторском представлении это поэма).

На мой взгляд, эпос так же сроден Трестману, как и лирика. Поэт не пасует перед трудностями, с которыми сопряжена столь ответственная работа, как поэтическая интерпретация танахических текстов. В «Сказании об Иове» поэту одинаково удаются и описания, и метафизические образы.

Вдыхает Иов шерсти кислый запах,
колышется седая борода.
На север, на восток, на юг, на запад
распространились Иова стада.
…………………………………………
Сквозь дым проступает огонь
и скрывается в дым,
и облачко дыма в плывущий вливается облак,
и облак подъемлется выше к высотам седым,
и выси седые являют Божественный облик.

А ещё бесстрашно вторгается Трестман в то, что он называет Адамовым грехом: Рай давно опустел… Грех Адамов затем/ был Всевышним Творцом и допущен,/ чтоб Господень Закон/ в искушениях сам человек предпочёл.

Поэма – чередование «видений» (легендарное прошлое) и «обращений» (к Богу и к Иову): Внемли, Боже: я искра Твоя,/ кроха разума я,/ Твоего непостижного опыта кроха,/ постигаю на шкуре своей/ наше междувековье, пытаюсь прозреть я/ в слепую эпоху…; Иов, я и представить себе не могу,/ как бы ты, антипод мой,/ послушник Закона исконный,/ жил меж нами сейчас, в этом месиве правд,/ где в движенье пришли/ и сместились скрижали Закона.

Это сопоставление времён – Иова и нашего – очень серьёзно и впечатляюще: оно, конечно, – не в нашу пользу. Но тут же находится место и для юмора: у Трестмана Господь карает людей за грехи потопом иль огненной серой,/ или просто чумой/ (при нехватке огня и воды).

И во мне проступает догадка,/ что я, и что каждый из нас,/ и что все/ потому не находим ответа, потому не найдём,/ что вопросы не те вопрошаем,/ что дух наш ещё не постиг,/ до чего он дорос. И всё же поэт взывает к Богу, чтоб Он пришёл к поэту – не затем, чтобы пожалеть смертного, а напротив: Ведь скоро я умру,/ и кто Тебя/ тогда/ в Твоём несчастье пожалеет?

А в «Свитке Эстер» Аман, желая накликать мор на еврейский народ и понося его последними словами, вопреки своему желанию возносит нам хвалу: Средь суеверий,/ колдовства/ и вер/ умеет лишь один/ их род злодейский/ нахально обратить/ музыку сфер/ и космос греков/ в хаос иудейский. Превосходная характеристика нашего племени, выстоявшего все гонения, изгнания и казни!

И два слов об антиутопии «Юденфрай всея земли». Поэме предпослан многозначительный эпиграф: «Евреев утопим в море!" Насер».

Поразительно, как из этой самонадеянной палаческой фразы родился замысел превосходной поэмы, начинающейся словами: … И миру всему (не только арабскому – М.К.) в угоду/ евреи навек ушли…/ Народ изошёл под воду,/ исчез со Святой Земли. И чуть ниже «нахальный» призыв: Страничку добавьте в Торе,/ чтоб не возникал вопрос:/ ушёл богоносец в море/ и Бога с собой унёс. Но земля не кончается морем, а море – землёю, и –
Бегут года, летят года –
год от году быстрее…
С тех пор никто и никогда
не повстречал еврея.
О, юденфрай всея земли!
Кто может быть в обиде?!
Но слухи до людей дошли…
о новой Атлантиде.

То есть евреи обрели новую жизнь – под водой. К сожалению, отвлекаясь от намечтанной оптимистической картины, поэт вынужден констатировать: В своего врага еврей/ превратился ныне. <…> Будем пить за упокой/ избранности нашей. Это последние слова поэмы-антиутопии. Отчаяние? Нет, предупреждение! Мы должны его услышать. А иначе – гибель и избранного народа, и Избравшего его.

Известный в своё время литературовед Абрам Александрович Белкин в беседе со мною привёл следующую максиму: есть гражданские поэты и гражданские поэты; примером первых был К.Рылеев, вторых – Н.Некрасов. Так вот, Григорий Трестман – и мыслящий поэт, и мыслящий поэт!

Март 2018

__________________

*) Вспоминается строка Ф.Гёльдерлина: «Самые слепые – сыны богов».
**) А в яви Амалек не Амалек, но были у нас в современном Израиле такие лидеры, которые из самых лучших побуждений обрекали наш народ на ненужные жертвы.

Количество обращений к статье - 7979

Вернуться на главную Распечатать

Комментарии (1)

Борис Камянов | 24.04.2018 06:01

Отличная статья отличного критика об отличном поэте.