РњС‹ Р—РґРµСЃСЊ / Публикации / Номер # 495 / Маленький секрет


Об издании Контакты Архив

Ralph Lauren Sportcoats

Large Visitor Globe

Парк культуры

Маленький секрет

Борис Сандлер, Нью-Йорк

1

Не знаю, как это назвать. Наверно, влюбленность. Мне это чувство приоткрылось в детстве. В нашем доме одну из комнат мама сдавала в наём. Просторную комнату с большим окном, глядящим в сторону улицы. Сдавали ее жильцам не потому, что легко могли обойтись без нее мы – мама, я с младшим братишкой, бабушка. После смерти папы нашей маме пришлось столкнуться с тяготами, нелегко было содержать семейство. К тому же отец довольно продолжительное время мучился, почти не работал, больше лежал в больницах. На фронте он застудил лёгкие и, как говорила бабушка, мамина мама, достаточно прыщика, чтобы он превратился в язву.

В комнате, предоставленной квартирантам, до папиной смерти жила бабушка. Потом она сама предложила перетащить ее кровать в спальню моих родителей. Мама была совсем не в восторге от плана бабушки, но другого шанса хоть чуть-чуть улучшить наш семейный бюджет, в любом случае убогий, добавить к нему несколько рублей, не предвиделось. У семейной четы, поселившейся в освобожденной комнате, была дочурка – Лея, Леечка. Выглядела она старше моего братишки, но младше меня. В том году мне предстояло пойти в первый класс, и это означало, что я уже большой, особенно после смерти папы. Леечкины папа-мама оба работали на меховом комбинате, там же, где и моя мама. Чтобы не оставлять девочку дома одну, они были вынуждены работать в разные смены. И все же не раз случалось, кто-то из них задерживался, и Леечка оставалась в одиночестве. Тогда бабушка посылала меня посидеть с девочкой некоторое время, а также совала мне для нее коржик или кусочек свежеиспеченного кукурузного малая на блюдечке: «Занеси Леечке, пусть подкрепится… Небось, проголодалась…»

У моей бабушки все время надо было «что-то положить на зуб», иначе «голод одолевал». Помню, как я впервые зашел к Лее. Она совсем не набросилась на бабушкино угощение. Больше обрадовалась моему появлению, хотя и не выплеснула это наружу. Сидела на своем узком диванчике с тряпичной куклой на коленях, не шевелясь, только голову поворачивала в мою сторону, показывая, что все-таки заметила меня.
- На… вот… бабушка тебе послала…
Я нарочно говорил громко, будто стрелял словами… Пусть до нее дойдет, что я здесь.

- Положи на стол, я не голодная.
Леечка же говорила очень тихо, почти шептала, словно хотела показать, что моя пальба ей нипочем. Тем не менее, она чуть-чуть отодвинулась, точно на диванчике было мало места, и рукой предложила – присаживайся рядом. Я повиновался, хотя еще минуту назад готов был застрелить ее из того самого пистолета, который сам смастерил из дощечки. Там, во дворе, идет нескончаемая война, мои приятели сражаются с фашистами, а я…

Присел я не близко к ней, а слегка поодаль, Лея в мою сторону даже не смотрела, все получилось, как она хотела. Обняв куклу, Лея сказала:
- Ее зовут Маша. Это моя доченька.

Я криво усмехнулся, но не в сторону Леи, - в другую. То, что я сижу с ней на одном диванчике, вовсе не означает, что меня увлекают ее девчоночьи игрушки.
- Тряпичная доченька!

Мой выстрел, видимо, опять не задел ее. Указав взглядом на мой пистолет, торчавший из правого кармана коротких штанишек, она чуть громче, чем раньше, произнесла:
- Покрасивее, чем эта деревяшка.

Мне следовало, конечно, сразу подняться и уйти, оставить ее, пусть сидит одна со своей красавицей Машей. Но я остался на месте, будто приклеенный. Нет, будто мои штаны треснули на интересном месте, и мне придется тут сидеть, пока не стемнеет на дворе. Я даже почувствовал, как меня бросило в жар.

Лея прижала к себе свою куклу, уткнулась носом в ее шелковые волосы, заплетенные в две косички.
- Она, бедняжка, очень больна, - со вздохом произнесла Лея.

Я снова был готов посмеяться над ней: разве может болеть тряпичная кукла? Но слова ее так жалобно слетели с губ, так страдальчески она вздохнула, что мои колючие замечания застряли в глотке. Я промямлил что-то невразумительное, как младенец, играющий со своей слюной. А Лея печально продолжала:
- Ее нельзя оставлять одну… Вдруг ей может стать плохо.

Говорила она таким голосом, как моя бабушка в ту пору, когда мой папа лежал больной. «Маленькая девочка – старая бабка», - мелькнуло у меня в уме, и невольно вырвался смешок. Лея заметила усмешку и отозвалась на нее, но обращаясь к своей Маше, не ко мне:
- Разве уместно хихикать, когда кто-то болеет?
- Я нечаянно… Просто вспомнил мою бабушку…
- Твоя бабушка хорошая, печет вкусные коржики, - произнесла Леечка все с той же интонацией старой еврейки. – А у меня бабушки нет. И никогда не было.

Я растерялся и смутился так, словно это моя вина, что у меня есть бабушка, а у Леи – нет. У многих ребят с нашей улицы тоже нет бабушек, они погибли во время войны или умерли сразу после войны. Но никто из них на это не жаловался. Я даже хотел об этом сказать Лее, но тут вошла ее мама. Вся в поту от жары и, видимо, от спешки, поставила на табуретку тяжело нагруженную покупками авоську, - каждая домохозяйка носила с собой такую сетчатую сумочку на всякий случай. Особых лакомств не искали, но если выпадала удача, в эту сеть можно было поймать в гастрономе, по дороге с работы, что-то необходимое для дома. Все покупки были видны сквозь ячейки плетеной авоськи.

- Извините, детки, я задержалась, - стала оправдываться Леина мама, выставляя на стол бутылки молока, кефира, пакетик сливочного масла, завернутый в пергаментную бумагу, пачку сахара…- Я стояла в длинной очереди за мясом, но к тому времени, когда подошла моя очередь, мясо закончилось, остались только кости.

В подтверждение своих слов она выложила на стол подмокший бумажный пакет, из прорехи в его боку торчал острый край кости. На разгоряченном лице Леиной мамы мелькнула улыбка. Она поблагодарила меня за то, что я посидел с ее дочкой, и добавила:
- Заходи к нам вечерком, вместе поедим вкусного борща с сахарной косточкой…

2

Женщину эту я видел каждое утро в без четверти восемь, на автобусной остановке. Обычно к этому часу собираются те же самые пассажиры, многие узнают друг друга. Эта особа выделялась среди всех других элегантностью облика, как будто только что вышла из салона красоты и европейской одежды. Чтобы женщина так выглядела в без четверти восемь, она должна встать, по меньшей мере, на два часа раньше. Нет, она не выглядела очень нарядной, как для банкета или концерта в Карнеги-холле, просто чувствовалось, что к своему внешнему виду она относится очень серьезно, я бы даже сказал, заботливо.

Конечно, пока мы ждали автобус, я на нее поглядывал, как и другие привычные пассажиры, – две женщины и трое мужчин. Посмотрев в ту сторону, откуда должен появиться автобус, я мельком бросил короткий взгляд на ее стройную фигуру. Она это почувствовала, но всем своим видом дала понять, что на такие пустяки не обращает внимания, она к этому привыкла.

Многие женщины носят красивые наряды не потому, что они им к лицу, а просто потому, что эти вещи им нравятся. Не мне принадлежит эта мысль, мне ее подсказала как-то моя жена, вспоминая одну из наших знакомых. «Она, бедняга забывает заглянуть в паспорт. Фасад ее наряда не соответствует году рождения дамы».

Облик моей утренней попутчицы был полной противоположностью таких женщин бедняг. Уже в автобусе ее можно было разглядеть обстоятельнее. Обычно я немного ждал, пока она войдет в салон, и после нее садился где-то поблизости. То, что ей шестой десяток, не мог скрыть воздушно-шелковистый шарфик вокруг шеи, каждый раз другой, под цвет кофты. Косметики на ее лице я не замечал, разве что черная полоска на веках и на губах бордовая помада.

Мы оба тут же извлекали свои айпеды – я из портфеля, она из сумки. Я заметил и знаю это по будничному опыты моей жены, что редко можно увидеть женщину, едущую на работу с одной маленькой сумочкой.

Большинство пассажиров нашего автобуса ехали до станции сабвея, чтобы затем продолжить движение под стук железных колес подземки в Манхеттен.

Эти несколько минут ожидания автобуса, затем пятнадцать-двадцать минут в самом автобусе – и было то время, которое я проводил с этой незнакомой женщиной. Я знал, что она дальше едет тем же поездом, что я. Конечно, я мог бы нарушить мою привычную робость и сесть с того же места на перроне в ее вагон, но я этого не делал. Что-то меня удерживало – то ли моя педантичная привычка ехать на работу таким способом, то ли трезвое опасение не молодого мужчины выглядеть смешным, нелепым в глазах женщины. А что она заметит мою неожиданно новую дислокацию, в этом я ничуть не сомневался.

Под стук вагонных колес в течение сорока минут, сколько длится моя дорога на работу, если поезд не задержался из-за непредвиденных помех, облик моей спутницы постепенно растворялся в потоке суеты. Вечером, когда я устало возвращался назад в Бруклин, мне уже было не до каких-то фантазий, даже связанных с внешностью прелестной женщины.

Часто во время моих утренних поездок я мысленно пытался угадать, откуда она прибыла сюда, чем занимается? Причем не только в связи с этим конкретным случаем. Я это делаю обычно, когда в пути не охота читать и нужно чем-то заполнить время и мысли. У меня это называется читать лица. Подобный прием, узнал я в интернете, помогает предотвратить болезнь Альцгеймера. Звучит забавно – мысли мои заняты размышлением о незнакомой красивой женщине, но я это делаю как психологическое упражнение для мозга.

Что она не коренная американка, подобно мне и другим пришельцам, я ничуть не сомневался. Так же как и еврейское ее происхождение было для меня очевидно. Это читалось в ее лице четкими штрихами: глубокие темные глаза еврейской мамы, нос с обаятельной горбинкой. Прибыла она сюда, наверно, в 1990-е годы из большого города, возможно, из Львова или Черновиц, но определенно не из Москвы или Ленинграда. Это чувствуется по ее внешности и манере держаться. Я бы назвал ее западно-советской. Никакой столичной надменности. Она принадлежит к моему поколению «золотых пятидесятников», получила высшее образование, скорее всего – гуманитарное. Немало еврейских девушек времен моей молодости окончили филфак. (По-английски это слово звучит неприлично, но на самом деле это всего лишь сокращение – филологический факультет). А может, закончила экономический факультет, реже – медицинский институт, но в такой вуз еврейской девушке можно было попасть, лишь уехав куда-то вглубь России или сделав жирное подношение. В шкале «куда пойти учиться» последнее место занимали технические факультеты. Еврейские мамы (а они главным образом решали, где надлежит их дочкам получать образование) полагали, что не подходит женщине заниматься мужской работой. Приоритет стать инженером они оставляли для своих сыновей.

Работает ли незнакомка по своей профессии, полученной еще дома? Не думаю. Скорей закончила курсы компьютерщиков или бухгалтеров, немало женщин той волны эмиграции ринулись в офисы бизнеса. Казалось, для этого нет нужды дополнительно учиться и скорей можно заработать средства на жизнь. Но думаю, что моя незнакомка пошла по первому пути и, возможно, освоила компьютерную науку. Немало моих знакомых, даже одна бывшая музыкантша, стали программистами. И совсем неплохо зарабатывали, пока многие из этих новоиспеченных и преуспевающих специалистов на переломе двухтысячного года не остались без работы.

Понятное дело, живет она в той же части города, где я. Иначе мы по утрам не виделись бы на той же самой автобусной остановке. Но где она работает в Манхеттене? Может, в административном офисе? Вскоре все мои аналитические головоломки обрушились. Как говорится, случай подыграл. Или просто так это выглядело в моих глазах…

3.

Частенько Леечкина мама выносила во двор маленькую скамейку, девочка сидела на ней долгими часами со своей куклой Машей и что-то рассказывала ей. Что может девчушка рассказывать кукле? Наверно, обещает ей сварить вкусную кашку или купить ей пару красивых туфелек, юбочку или тому подобные глупости. Однажды летним днем я взобрался на кряжистую шелковицу, росшую в нашем дворе как раз под окном той комнаты, где жила Лея. Хотелось мне полакомиться темно-багровыми ягодами шелковицы. После них не так просто было отмыть руки, губы и щеки от ало-фиолетовой окраски, въевшейся в кожу, и бабушка всегда ворчала, что пятна на майке останутся навсегда. В этих маленьких ягодах таилось чудо. Я не мог остановиться, поглощая их, пока не опустошил все тутовое дерево. В этом деле мне очень помогли птички, еще более ненасытные любительницы ягод, чем я.

Сидел я так на ветке шелковицы в гуще листвы, отщипывал сладкие ягоды и кидал в рот. Какое там мытье ягод! Разве воробьи моют их? Клюют, глотают и не боятся никаких микробов. Вдруг до меня донеслось, как Лея рассказывает своей кукле тихо журчащим голосом… Забавно послушать. Я перестал глотать ягоды и навострил слух.

Лея держит на руках свою Машу и обращает к ней человеческие слова, грустно и печально рассказывает о девочке, которая отравилась яблоком, потому что было это не простое яблоко, злой колдун его заколдовал. Умершую девочку отнесли на вершину высокой горы и там оставили в темной пещере. Ровно сто лет пролежала девочка в той пещере, пока в один прекрасный день на вершину горы не поднялся прекрасный принц. Он подошел к закоченевшей девочке, нагнулся к ее лицу и поцеловал ее бледные губы. Девочка мгновенно ожила…

Позже я наслушался от Леи уймы таких доморощенных сказочек – про девочку, которую укусила бешеная собака, и она сошла с ума, укусила свою подружку, а та, в свой черед, укусила свою подружку и таким образом все девочки того поселения покусали друг дружку и все спятили… Но в конце в это поселение наведался прекрасный принц верхом на белом коне, поцеловал в губы первую девочку, сразу стало ясно и понятно, что та пришла в себя и поцеловала свою подружку, так что поцелуй принца исцелил всех девочек поселения, передаваемый от одной к другой.

Потом у Леечки появилась целая серия сказочек о бедных сиротках, калеках, утопленницах, заживо похороненных, заблудившихся в темном лесу, украденных цыганами, – беспросветные, душещипательные страшилки, хоть вешайся, и все-таки эти небылицы сводились к одному: в конце появлялся обворожительный принц на белом коне, целовал девочку в губы, и все завершалось благополучно.

Сидя в тот летний день на ветке тутового дерева, я еще не знал, что Лея битком набита подобными сказочками. Тогда я выслушал до конца про отравленную девочку, сорвал с ветки крупную ягоду шелковицы и кинул Леечке. Пусть подсластит свое настроение, может, не станет рассказывать такие нелепые небылицы.

Леечка вздрогнула, хотя ягода попала в ее куклу. Подняв голову, увидела меня, но обратилась к своей Маше: «Не пугайся… Он глупый мальчишка, принцем ему никогда не быть».

Конечно, это меня задело. Нет, не потому, что по ее предсказанию мне не суждено превратиться в принца, а за то, что обозвала глупым. Я спрыгнул с дерева и сделал шаг в сторону Леи, сжав кулаки.

- Ты напугал мою девочку, - произнесла Лея, - а у нее слабое сердце, она могла умереть.

Вот тебе новая басня, - кукла с больным сердцем, потеха, да и только. Я Лее так и сказал, но мои слова ее не задели. Она сердито перебила:
- Не говори так… Ты просто не знаешь, Маше предстоит тяжелая операция.

Лея на миг задумалась, погладила куклу и закончила разговор, как завершала свои сказки:
- Но появится красивый принц, поцелует ее в губы, и Маша сразу выздоровеет без всяких операций.

Несмотря на то, что стать принцем мне было не суждено, я все же начал часто встречаться с Леечкой и в доме, когда бабушка посылала меня отнести что-то, и во дворе, на скамеечке, где места хватало для нас троих – для Леи с ее дочуркой и для меня. Больше того, я прямо-таки чувствовал, как меня тянет к ней, к ее нелепым небылицам с целебным поцелуем принца. Хоть на миг задержаться возле нее, когда она сидит во дворе и с серьезным видом спрашивает у Маши, как та себя чувствует сегодня.

Приятели с нашей улицы не могли этого не заметить. Один из них даже поинтересовался, чего это я так часто сижу рядом с девчонкой и перешептываюсь целыми днями?
- Может, играете в папы-мамы? – спросил он и захохотал.
Остальные мальчишки тоже засмеялись.

Я не замедлил огрызнуться, - не ваше дело! Просто она живет временно у нас со своими родителями.
- Я должен это делать, - начал я оправдываться, - мне бабушка велит, потому что… Потому что девчонка слепая, - неожиданно для самого себя вдруг выпалил я.

И почувствовал, как лицо мое заливается краской, мгновенно вспотел. Но мои приятели ничего особенного не заметили. К тому времени мы уже разделились на две ватаги – казаков и разбойников. И закипела игра.

Дурацкий обман мне все-таки пригодился, он навел меня на мысль спросить у Леечки:
- Почему ты играешь только со своей Машей? На нашей улице столько девочек, а ты и со скакалкой не прыгаешь, и с ними не бегаешь?

Леечка не сразу ответила. Наконец, тихо сказала:
- Моя Маша очень нездорова… Пока я не могу…

«Пока…» Мне вспомнилось, что совсем недавно моя мама тоже произнесла такие слова на идише: «Пока я не могу». Сказано было так, чтобы я с моим братиком не поняли. Мама тогда пререкалась с бабушкой не первый раз после папиной смерти. И как в другие разы, бабушка закончила размолвку тяжелым вздохом и словами: «Пока… Тем временем жизнь уходит».

Услышав от Леечки то самое «пока», я ей ответил словами бабушки: «Пока… Жизнь проходит». Леечка промолчала, как моя мама, которая тогда тоже ничего не ответила.

Лето пролетело, как это случается в детстве. Как бесконечно долго ни длился бы летний день, его все равно не хватает для захватывающих игр, когда жалко потерять несколько минут на то, чтобы покушать за столом, «по-человечески». Забежишь домой на мгновение, перехватишь краюшку хлеба, намазанную повидлом – и айда обратно на улицу.

Но в тот год лето не спешило распрощаться с календарем, висевшим на стене у нас на кухне под черным репродуктором. Каждое утро я подбегал к календарю после того, как мама обрывала очередной листок со вчерашней датой и с нетерпением поглядывал, когда на нем появится первое сентября.

В шкафу меня уже ожидала новая, с иголочки, школьная форма, фуражка, как у офицеров. А на широком ремне - блестящая золотая пряжка. Я уже не говорю о кожаном ранце с чистыми тетрадями, учебником и такой удивительной штуковиной, которая называется пенал. В нем лежат, спрятавшись от моего младшего братца, два заточенных карандаша, синяя резинка для исправления ошибок.

Наконец, первое сентября наступило.
В нарядной одежде, с ранцем в руке, вышел я из дому. Леечка уже сидела у стены на своей скамейке. Увидев меня, на свой лад откликнулась и движением руки попросила остановиться возле нее. По правде сказать, в этот раз я выполнил ее пожелание без особой охоты. Даже пытался найти отговорку, сослаться на то, что боюсь опоздать в школу. Но Леечка пропустила эти слова мимо ушей. Только на минуточку, - уступил я ее капризу.

- У тебя есть что сказать мне?
- Да… Я тоже ждала этого дня. Сегодня мы с мамой уезжаем…

Леечка сказала мне это, не сводя глаз с куклы.

- Ты уезжаешь? Почему? Куда?
- Это секрет… Не мой, а Maшин.
- Надолго уезжаешь? – не переставал я допытываться.
- Не знаю… Может, навсегда…

Она вдруг резко повернула голову ко мне, заглянула в глаза. Через много лет я понял, что означает такой женский взгляд, когда слова становятся ненужными для того, чтобы понять друг друга. Я ничего не расслышал, только делал то, что Леечка просила взглядом. Я приблизил лицо к ее лицу и поцеловал ее в губы, - как, наверно, поступал тот принц из ее сказочек.

4

Автобус подкатил к остановке, пассажиры стали заходить в салон, когда ко мне приблизилась стройная женщина с долларом в руке. Выглядела она несколько растерянно, и это настроение передалось мне после ее фразы: «Вы не могли бы разменять мне доллар?»

В ее вопросе или просьбе не было ни одного слова, что могло бы вызвать у меня смятение. Не раз случалось нечто подобное: пассажир спохватывался в последний момент, что нет мелочи заплатить за проезд, а бумажных денег автоматическая касса не принимает. Смущение мое возникло от неожиданности, что именно эта женщина сама подошла ко мне.

Совсем не важно было, что она спрашивает, я впервые услышал ее голос.

После того, как я часто встречал ее по утрам, после многих совместных поездок, раздумий о ней, не смея к ней приблизиться, я вдруг услышал, как она о чем-то просит меня, как раз в тот момент, когда я привычно ждал, чтобы она вошла в автобус раньше, заняла удобное место, а я бы потом держал ее в поле зрения.

Я машинально похлопал по карману, нащупал лежавший там кошелек.

- Нет… - произнес я и сразу спохватился, - ничего страшного, я за вас заплачу моей карточкой.

Она поднялась в автобус и остановилась у автоматической кассы, ожидая меня. Дверь закрылась, и автобус тронулся с места.

Наша остановка – вторая на маршруте. Поэтому в автобусе достаточно свободных мест. Она села у окна, как обычно, и кинула взгляд на место рядом с собой.

- Я вам так благодарна, - тихо сказала она и стала оправдываться: - Я была уверена, что положила проездной в новую сумочку.
- Бывает, - стал я ее успокаивать.
- Я уже хотела вернуться домой, но заметила вас…
- Вот и замечательно, мы же тут встречаемся почти каждое утро.
- Верно… Тем не менее, каждый углублен в свои проблемы уже с раннего утра…

Она говорила, словно не обращаясь ко мне, опустив глаза к сумочке, лежавшей на коленях. На лице еще блуждала смущенная улыбка, а руки нервно перебирали плетеные кожаные ручки сумочки. Ее ухоженные длинные ногти были покрыты лаком того же цвета, что и ее бордовая губная помада. Лишь кожа ее рук, на которой еле заметны были пигментные пятнышки, напоминала о том, что время оставляет свои отчетливые следы.

- Вы, конечно, едете до сабвея? – спросил я.
Она кивнула в ответ.
- Я спрашиваю потому, что ваш билет в моих руках.
- Спасибо, мне все равно придется купить другую карточку.

С того памятного дня мы уже вместе ехали в Манхэттен в одном вагоне. Она ехала дальше меня, но я не спрашивал, до какой станции. Я и позже этого не делал, когда мы уже успели о многом переговорить и порассказать друг другу, естественно, без определенной цели, как это случается в дороге с временным попутчиком. Встречи, впрессованные в рамки примерно одного часа езды, невозможно было увязать с определенным смыслом, и если в самом деле означали что-то, то чуточку больше, чем праздная болтовня о том, о сём, что в голову придет. Ведь это была та самая женщина, на которую я, как говорится, положил глаз, даже пытался читать ее лицо…

Звали ее Лия, и приехала она в Штаты в начале 1990-х годов из Риги, которая по моей шкале считалась почти западным городом. Она окончила университет, стала преподавать английский язык. В Америке ее семья первые три года жила в Детройте. У ее мужа там обитал брат, прибывший в Америку лет на пятнадцать раньше и уже хорошо стоявший на ногах. Но не зря говорят, что с родными лучше все-таки держать дистанцию. Да, потом в Нью Йорке муж тянул лямку, а она пока поступила в колледж и освоила профессию социального работника. Короче говоря, эмигрантские испытания, какие пришлось изведать каждому из нас, чтобы через много лет удивляться – неужели мы одолели все эти ступени?!

Говорили и о сегодняшнем дне, о детях и внуках, и каждый раз возвращались в отдалившееся вчера, сближавшее нас. Там, в той жизни, оставшейся за плечами, память - некое дремлющее загадочное существо, которое может вдруг проснуться от одного прикосновения, похожего на поцелуй в губы сказочного принца, - там, в далеком прошлом, всё было так знакомо, все жили схожей жизнью, примерно на том же уровне, читали те же самые книги и газеты, смотрели те же самые фильмы и телепередачи, пели те же песни, одевались в похожую одежду, наслаждались всего лишь несколькими видами мороженого, что продавалось на просторах всей страны… Короче говоря, эта «тажесамость» объединяла все поколения и формировала у них коллективное сознание, как в романе-антиутопии.

- Первые несколько лет я очень скучала по дому, хотя никакого дома уже не было… Скучала по своему городу, - тихо струилась речь Лии, - может, потому что здесь все было чужое, наверно, сами знаете по своему опыту… Приходилось внушать себе, что я сюда не в гости приехала… Твердила себе: вживайся, хватайся за любой шанс и держись на плаву всеми силами… И помогли как бы сами эти ежедневные трудности, которые приходилось одолевать. Шла сквозь испытания, стряхивая с себя тоску и неурядицы, борясь с тяготами.

- Вы отсюда еще возвращались в Ригу?
- Да, два года назад, у меня там близкая подруга… - Помолчав мгновение, словно прислушиваясь к стуку колес, она продолжала: - Знаете, мне показалось, что здания те же самые, улицы и переулки те же, как прежде, но былое как-то изменилось… Город, который я люблю, моя Рига словно скрылась в тумане, превратилась в заколдованный терем, где в самой высокой светлице живет девочка с куклой.
- И она, конечно, мечтает, - добавил я в такт ее рассказу, - мечтает, что появится обворожительный принц на белом коне и освободит ее из терема с высокой башней.

Мы оба рассмеялись и, кажется, совсем забыли, где находимся и куда едем.

- Откуда вы знаете про принца?

Впервые за несколько дней нашего знакомства и общения у меня возникло щемящее чувство, когда хочется ущипнуть себя для того, чтобы убедиться – это явь, а не сон. И все же я еще не верил в действительность, сновидение казалось сильней.

- Я это знаю, потому что все девочки мечтают о принце на белом коне.

Поезд приблизился к моей остановке, и после прощания с Лией произошло то, что происходит во все дни недели, - будничные заботы загнали меня в узкую нишу моих профессиональных обязанностей, вытеснив все утренние переживания до следующего дня.

Я начал замечать, что утром тороплюсь выйти из дому, каждый раз поглядывая на ручные часы, словно боюсь опоздать на важную встречу. Далекое щемящее чувство стало напоминать о себе все чаще и чаще. Оно вдруг пробудило воспоминания о моем детстве, картины и слова, давно забытые мной… Леечка, грустная девочка с ее всегда больной куклой на руках, ее сказочки-ужастики со счастливым концом, последняя встреча с ней и прощание навсегда, как она тогда сказала. Тот счастливый день начала учебного года был омрачен ее неожиданным отъездом. Кажется, я впервые тогда почувствовал, что такое разлука.

Бабушка рассказала мне, что Леечка родилась с болезнью сердца, и единственное, что могло ей помочь – операция. В тот день 1-го сентября ее родители получили сообщение, что подоспела очередь их дочери на такую операцию. Леечка с мамой уехали в Одессу, где все должно было произойти. Вскоре вслед за ними поехал и отец Леи. Больше я о них никогда не слышал.

Но какое отношение имела Лея к Лие? И разве так важно связать в один клубок два конца жизненных нитей, если один из них оборван в моем детстве, а другой я еле ухватил? И что делать со временем, с этими почти шестью десятками лет, пролетевшими с того первого сентября? Поле, которое не перейти, не перепрыгнуть.

Лея и Лия, – возможно, это случайное совпадение, не более чем метаморфоза еврейских имен, - смешно? Или достаточно напомнить Лие тот детский поцелуй перед разлукой?! Да и вспомнит ли она вообще то тяжелое время своего детства? Тем не менее, я осторожно спросил ее, является ли она уроженкой Риги?

- Нет, в Риге я выросла, а родители мои туда переехали, когда я была маленькой.
- Откуда? - ухватился я за ниточку. – Вы помните?
- К сожалению, нет… - Она должно быть заметила мое внезапно вспыхнувшее любопытство и добавила, словно извиняясь: - Мои родители вообще редко вспоминали ту пору… А мама умерла в прошлом году…

Как знать, может, в самом деле, не всегда уместно пробуждать дремлющее существо, имя которому – память. Говорят же, что если, как зерно в почву, посеять маленький секрет, из него прорастет надежда, и когда наступит подходящее время, все обернется добром.

Перевел с идиша Михаил Хазин, Бостон

Количество обращений к статье - 1600

Вернуться на главную Распечатать

Комментарии (2)

Гость Аарон (Вильям) Хацкевич, NYC | 17.06.2015 04:04

Очень добрый, трогательный рассказ, возвращающий
душу из безысходности бытия к истокам любви и
надежды. Спасибо.

Зиси Вейцман, Беэр-Шева. | 10.06.2015 16:34

Отличный рассказ, Борис!Психологически сильная вещь.
Будь здоров и радуй нас всех своими произведениями!