
Об издании Контакты Архив

Large Visitor Globe

На еврейской улице

«Пташка-Фейга»

Борис Трейзон, Ашкелон

Часть первая:
Детство и юность

Глава 1. Во дворе деда

(Продолжение. Начало в «МЗ», № 468-469, 471-472)

Внучка и дедушка ушли из мастерской. Во дворе они расстались не сразу.
– Дедуль, а кто, скажи, пожалуйста, – попросила она старика, остановившегося на крыльце перед входом в квартиру Шварцев, – кто он, царь-император?
– Царь? Ну, вообще-то, это, – в раздумье подыскивая ответ внучке и глядя, как двое молодых приятелей-напарников шумно торили широкую тропу вдоль кирпичного сарая, стал придумывать Соломон, – царь, он главный, кто позволяет нам варить «Соломоновку» всю жизнь, если раз в год мы пошлем ему конфеты к чаю…
– Всю жизнь? Это как и бабушка Муся тебе кричала – «всю жизнь»?
– Всю-всю, внученька…
– А это долго – «всю жизнь»?
– Пока человек дышит да ест охотно…

Для наглядности Соломон стал шумно раздувать щеки и пыхтеть так, что черно-седые борода и усы вокруг его шишковатого носа тоже задвигались. А потом – договорил.
– А как человек отложил ложку надолго – пропал, пиши, человек…
– А-а-а,ясно! А я всю жизнь, дедуль, ем с охотой! И не устаю от этого…

В это время у дворовой калитки в заборе оказалась Двора. Она смотрела в уличную даль: не идет ли домой дочь-школьница?

Показав на Фейгину матушку, дед пригнулся к девочке и, чмокнув губами на ее щечке, сказал малышке:
– Ты – к маме, я – к бабушке! А то мой супчик опять остыл…

Фейга послушно убежала к воротам. Встав позади матери, дочка сквозь калитку посмотрела за дорогу, где возле синагоги томились прихожане. Отдельной группкой в стороне от всех теснились несколько нищих и попрошаек: постукивая ногами одна о другую, они согревались, как могли, но не спешили войти внутрь здания.

– Ешь, милая, ешь! Тебе ножками не стучать! – услышала Двора и обернулась на родной голосок: торкая красно-бурым огрызком недоеденной колбасы об лиловые кружочки на деревянной “кукле”, маленькая дочь разговаривала с игрушкою – выдавала той фразу за фразой. – Вон, глянь, деточка, напротив – там ни староста, ни раввин “Соломоновку” не раздают! А тебе – на, ешь! Это же лекарство для любого живота! Вместо листочков подорожника класть можно, хоть царю-императору на раны его стреляные! Или прямо на стол! Это колбаска добрая, не то, что супчик всякий! Ни за что не остынет всю жизнь она, “Соломоновка”…

Двора расхохоталась, а потом, прикрывая от холода ворот кофты на своей груди, поспешила к дому. Уже с крыльца сказала оставшейся у ворот Фейге:
– За ворота – ни шагу! Дождись Басю – и будем обедать! А потом – мыть посуду пасхальную, слава богу…
– Сегодня? – радостно и удивленно спросила малышка. – Честно-честно?
– И ты поможешь мне, и Бася, и все остальные…

Мать ушла в дом. Фейга же еще не скоро увидела приближавшихся к ней сестер: по узкому тротуару на Родниковой старшая – Сара вела за руку второклассницу Басю.

– Скорее, я жду! – издали негромко закричала Фейга и поманила сестер к себе рукою. – Сегодня мамин сервиз мыть будем! Я первая узнала…
– Ура-а-а! Наконец-то она, Пасха наша! – протянув голос, шумно обрадовалась школьница, – ура-а-а!

Толпившиеся за дорогой люди разом посмотрели на двор Соломона Шварца, а Фейга, покачивая замотанной в тряпку деревяшкой, недовольно проворчала:

– Тише ты, Бась! И нищих напугала ты, и кукла моя проснется!

Сестры захихикали – и вошли в калитку.

– И давно стоишь тут, чтоб нам сообщить про посуду, Фейгалэ? – полюбопытствовала, усмехаясь, старшая из трех, – долго ждала нас?
– Долго, как бабушка дедушку - всю жизнь! – уже на тропинке от ворот до крыльца отвечала самая младшая из клана Шварцев-Шварцбергов. – И дышала я с охотой, пока ждала вас, а теперь и есть охота, но нисколечко не устала,... как будто я вместо императора съела конфеты его, царские – к чаю…

* * *

Стоя за прилавком тестева «магазина», Иосиф Шварцберг зябко поеживался и время от времени потирал пальцы рук. В помещении чувствовался холод. Ради сохранности мясного товара торговую комнату отапливали слабо: только узеньким, торчавшим из смежной стенной перегородки, бочком кухонной печи.

Теплыми предметами в торговом зальце были обычно еще и свечные фонари. Однако в середине полусветового дня теперь горел лишь один из них, настенных: перенесенный на вершинку настольных весов, тот скупо освещал обе стороны циферблата и хранил на своей стеклянной крышечке едва осязаемое тепло от непрестанно горевших под нею толстых восковых свечей. Протягивая вперед кисти рук, торговец лишь изредка пытался согреть на стеклышке свои, стывшие от холода, кончики пальцев.

Аккуратно остриженные черные усы и полукругленькая бородка, а кроме того и очки-пенсне на маленьком носу да еще тоненькая, белее белого цвета, шапочка на макушке придавали облику мясника особый вид – «профессорский». Окончательно дополняла его и белизна плотно облегавшего фигуру Иосифа длинного халата.

Лавочник поправил под шапочкою вылезший из-под ее края самый кантик черной ермолки и присмотрелся к витринным стеклам: уж нет ли какой-то порчи там – среди выложенного и развешанного в шкафах товара? Под одним из низких обнаружилась небольшая, ползшая из-под передних ножек лужица воды: прохудилось какое-то одно из ведерок со льдом – вот и дало уже заметную течь. «Пора, стало быть, менять посудину», – подумал Иосиф, но повернул лицо ко входу в магазин, где, нарушив тишину, над дверью дернулся медный, в виде груши с парою листочков, звонкий колокольчик.

В помещение входили двое работников Соломона – его старший внук Беньямин и бригадир Хаим. В их тяжело оттянутых руках висел окованный по углам деревянный ларь. Принесшие ящик на ходу прикладывали ладонь к глиняному цилиндрику с мезузою и, поцеловав кончики только что освященных пальцев, продолжали начатый, видимо накануне, разговор. Протиснувшись вдоль стены, артельщики слаженным рывком вскинули их нелегкий груз и водрузили его на стоявший в углу широкий табурет.

В одинаковых серых картузах, длиннополых халатах и клеенчатых передниках, сотрудники не обращали внимания на продавца и по-прежнему говорили лишь об одном.

– Да-а, не позавидуешь ему, капитану тому, Дрейфусу! [30] – искоса глядя в лицо старшего, медленно произнес его юный напарник. – Нынче-то по календарю русскому уже одна тысяча восемь сотен девяносто девятый год, верно, рэб Хаим?
- Да, Бенелэ, еще чуть-чуть, с ноготок – и конец веку девятнадцатому…
- А этот неудачник в тюрьме встретит век двадцатый! Но ведь зазря – по оговору черному, – отпахивая на стену крышку установленного при ней яшика, возмутился сын Иосифа, – разве это не свинство, рэб Хаим, а? Вот вы, как бывший актер, как читавший по-русски больше, чем я, в сто раз, скажите мне: что Дрейфус оклеветан – это не свинство, а?
- Да, ты прав, Бенелэ, – грустно согласился его бригадир, качнув своим картузом на большой голове. – Это точно: тот бедняга глубоко сидит у сытых свиней в их… корыте…

- Эй, мальчики! – резко вступил в услышанный диалог стоявший в стороне Иосиф и, отвернув лицо от говорящих, попросил их. – Пожалуйста, не в нашей лавке – про скот запретный! Рэб Хаим, постыдитесь, вы же старше не только по возрасту, но и по уму – у вас…
- Извините, рэб Шварцберг, виноват, – так же, как прежде, качнув картузом, отозвался бригадир. – Да, но ведь по сути ваш сынок прав – он о Дрейфусе печется: генералы – “наполеоны” ротозеями оказались, а виноват…
- Сегодня – капитан Дрейфус, завтра – капитан Дрек [31] фон Фус, а послезавтра не фон, не граф, а пшик – Рабинович! – недовольно проворчал Беньямин.
- Не кощунствуй, сынок, если о пленнике горюешь! – парировал Иосиф. – А во-вторых, прошу ведь: не о грязи – в лавке кошерной! Ясно?
- Извини, папань, – возвращаясь к выходу, не переставал говорить его отпрыск, – но штабисты французские, они еще хуже, чем я сказал! Ведь уже и настоящий шпион, как его.. О чтоб имечко это в веках стерлось…
- Граф Эстергази! – подсказал уже вставший под медным колокольцем Хаим «Козел».
- Австрияк – тот же немец! А может быть – и мадьяр! Он в Лондон удрал и там на весь мир объявил, что шпион – лично он, граф, а не тот капитан – обрезанец, но весь мир все еще орет – опять жиды-предатели…

- Просто лопухам парижским признать стыдно, что дважды на свои же грабли напоролись: и врага проморгали, а еще осудили и вовсе – пальцем… в небо!
– Мы все адвокаты: и Дрейфусу , и самим себе, упаси нас боже, – отмахнув рукою в спину уходившим уже мясникам, пояснил негромко Иосиф, – но вы, вернувшись в мастерскую, на всякий случай, перед входом туда ополосните не только руки, но и языки свои! Идите-ка, друзья мои, идите…

Ухмыльнувшись друг другу, бригадир и его подсобник вышли наружу. Дернувшийся над входом звоночек умолк – и наступила тишина. Ненадолго, однако – на минуту, не более.

На пороге магазина появилась давно знакомая торговцу бодрая старушка с порожней плетеною сумкой в руке – супруга городского аптекаря. В теплых пальто и платке, в низких валенках с резиновыми, красного цвета, галошами женщина приветливо улыбалась Иосифу.

– Добрый день, рэб Шварцберг! – с заметным одобрением осматривая застекленные полки, произнесла аптекарша. – Ах, и всего-то у вас вдоволь на любой каприз покупательский…
– И на любую цену, мадам…
– А чистенько, как в аптеке нашей! Да и вы, дорогой Иоселэ, по виду внешнему, как провизор аптечный или доктор больничный…
– Простите, но тогда я нарукавники натяну – по мясницкой норме! – выхватывая из-под прилавка и надевая их на рукава белого халата, улыбнулся довольный продавец. – А то ведь не соблюди я прилежание торговое, – кивая головою на висевшую на стене застекленную рамочку со “Cвидетельством раввината” в ней, заметил Иосиф, – любой раввин мою лавку запретом его, как замком, запрёт и не поперхнется, упаси боже…
– Как и в аптеке у нас, Иоселэ! Ладно, поверьте, вас никто не сглазит…
– Спасибо! Чем могу помочь вам, уважаемая…
– А-а-а, – широко раскрыв рот и как будто забыв сомкнуть губы, задумалась на пару секунд, а потом спросила старушка, – что вы мне посоветуете приобрести, рэб Шварцберг?
– Дело вкуса! А вкус зависит от объема портмоне … в этот момент!
– Помню, дорогой, помню, еще не выжила из ума! И позвольте, скажу по опыту: жить без денег – тяжко, без надежды – печально, а без детей – бессмысленно! Так вот пусть мои и ваши Иоселэ, враги живут в печали – и без денег, и без потомства, но медицинский промысел у мужа моего – тьфу-тьфу…
– Алэвай! [32] А для полного счастья вам позвольте рекомендовать! Если изволите пожарить биточки или котлетки сочные, но не только для желудка, а и для души – тоже, тогда, мадам, – тыча оттопыренным мизинцем на витринное стекло, стал предлагать мясник, – вот и вот: тут корейка и спинная часть – идеальные экземпляры от молодого барашка! Если пожелаете, чтобы еще и запел после такой еды ваш супруг, целитель наш, дай бог ему здоровья до ста двадцати, то…
– Передам обязательно…
– … тогда возьмите шикарный шматок маринованной грудинки, говяжьей – вот и вот! – указал и сказал Иосиф, но оказавшись уже в углу комнаты, где стоял оставленным на табурете окованный и пахнувший свежим товаром ящик, предложил еще. – А это вам – как, мадам, а? – по-доброму улыбаясь старой покупательнице и хитро щуря один глаз, спросил продавец, а затем раскрыл верх пергаментной обертки там.

Обложенные со всех сторон упаковочною бумагою, меж стенок ящика лежали блестевшие собственным жирком и источали аромат копченья массивные курьи тушки: румяные от недавнего печного жара, они очень напоминали муляжи – то ли для торговой витрины, то ли для театральной сцены.

– Господи, хоть для ярмарки – в Витебск! – умилительно воскликнула старушка, непрерывно глядя на благоухающую курятину. – Или в Ригу! Жаль, что далековато везти до Санкт-Петербурга, ах, это же не пища, а лекарство для любого живота, чувствую я опять…
– Еще бы! Деликатес! Не над ольховыми дровишками коптили – над поленцами из яблоньки сухой! Так на чем же вы остановились?
– Так! Баранины – килограмма два, грудинки – не меньше, а копчушечек этих, вот – три тушки!
– У вас будут гости?
– Угадали, Иоселэ! Коллеги мужнины – медики приезжие, рижане…

Отбирая и взвешивая продукты, Иосиф стал возиться у весов, а посетительница вновь метнула оценивающий взор на застекленные шкафы.

– Аптечный у вас, гляжу, порядочек, рэб Шварцберг, немецкий, ей-ей…
– Как в лучших домах Кенигсберга германского! – широко ухмыльнувшись и хрустя пергаментною упаковкою, согласился торговец. – Среди «йеков» [33] либавских обучался мой тесть не зря! Всё-всё все у него – от прусаков –переселенцев: и ремесло, и «мамэ-лошн» [34]. Боже, как тяжело было когда-то мне, двинчанину , привыкать к речи Соломона и Муси! Они же, как «йеки», к нашему говору еще и слова приплетали свои, немецкие, жуть! Дошло до того, что теперь иногда не знаю, на каком диалекте говорим дома: то ли по манеру местному [35], а то ли уже, как в Курземе! Даже наша пятилетняя Пташка-Фейга – и та шпарит по манеру тещи: все – по-нашему, а вдруг – плюс и по-немецки что-нибудь! Умора с ней, дочуркой нашею. А старшие дети мои, они тоже словечек немецких и произношения немецкого нахватались, но уже не только от деда с бабкой, а еще и от их ребе общего…
– Да, Иоселэ, – в который раз называя его по-приятельски и забыв приставку почтения –«рэб», кивнула старая женщина, – слышу и я, не глухая пока! Диалект у вас, как и вид, действительно, профессорский. Если и не чисто кенигсбергский, наверное, то и не провинциальный , а как в Риге – точка в точку! – похвалила Иосифа старушка– аптекарша.
– Спасибо, мадам! – шатнув шапочкою на макушке и поправив затем пенсне на носу, продавец положил на прилавок товарные свертки и назвал их цену.

Женщина дважды щелкнула пряжкой своего кошелька, убрала приобретенные покупки к себе в сумку и с грустью в голосе спросила:

– Господи, где же время то, что в моем мозгу и ухе стучало сорок лет назад, а? Где стою нынче, здесь не было ни синагоги беленой, ни улицы мощеной, ни иудеев столько! Только забытый богом бугорок с родничком в овраге да резник Шварц с сыночком Шломо. И вот он, Шломолэ тот, Соломоном стал, а когда успел, не заметила я, ох-хо-хо…
– Летит времечко, да, но – до ста двадцати вам!
– До ста двадцати? Потерплю, пожалуй! Коли муж-аптекарь поддержит…

Старушка прошаркала галошами к выходу, шумнула там дверным колокольчиком, коснулась мезузы – и потопала прочь.

– Хаг пэсах самэах! [36] – крикнул ей вслед мясник, придержав дверь.
– И вам! – не оборачиваясь, ответила Иосифу знакомая горожанка и, засеменив красною обувкою на узком и скользком ото льда и снега булыжном тротуарчике, стала понемногу удаляться.

На подходе к «магазину» прохожих не оказалось. Не ожидая покупателей в ближайшие минуты, лавочник вернулся к набежавшей на полу малозаметной лужице от продырявившегося ведерка со льдом – и стал искать швабру для уборки. Он вышел в смежный с жильем коридор, но раньше, чем снял с настенного гвоздя висевший там инструмент, услышал возбужденные голоса домочадцев: беседовали они, мать и ее дети, обсуждая в гостиной нечто важное для них. Потом уже, держа швабру ту в руке, Иосиф на пороге между двумя помещениями лишь остановился, но то, что дошло до его слуха, задержало торговца надолго.

– …Ну, детки, призываю вас на помощь! – объявила Иосифова супруга Двора. – От нисана [37] до нисана груда посуды, будто позабытая нами, весь год в шкафу пролежала. Теперь с божьей помощью и с вашей, да прям сегодня и…
– Ура-а! – догадавшись, о чем мамина речь, вскрикнула одна из дочерей, хроменькая от рождения двенадцатилетняя Голда. – Я буду кипятить весь сервиз! Хоть и опасно, но и я – не дите малое уже!
– А Сара поможет тебе, Голдалэ, – согласилась мать, – Сара лишь на годик младше…
– Чур, я – вилки и ножи! – подхватив Голдин порыв удовольствия, вслед за старшею сестрой, гордо спланировал и младший из ее братьев. – Железки эти, они острые, ну так, значит, не для девочек это дело! Я возьмусь мыть их – не маленький уже! Хоть я болел и в хедер [38] не приняли, зато теперь меня в школу осенью берут! А если мне учиться позволено в школе русской, так и ножи доверить можно…

(Окончание следует)

Примечания:

[30] – Альфред Дрейфус (1859 – 1935 г.г. ) армейский офицер, еврей по национальности; во время службы в генштабе Франции был обвинен в измене и шпионаже в пользу Германии; осужденный и сосланный на вечное поселение за пределами Франции, он по прошествии пяти лет был помилован, а затем признан невиновным и возвращен на армейскую службу;
[31] - (идиш) – грязь; дерьмо;
[32] – (иврит) – Да будет так! (Чтоб сбылось!)
[33]– (идиш; сленг) – насмешливое прозвище у еврейских выходцев из Германии;
[34] – (идиш) букв. – «мамина речь»; еще одно название языка идиш (с диалектами: литовско-белорусский, украинский, польский); фонетически и грамматически идищ (в особенности его германский вариант – «идиш-тайч») ближе всего к берлинскому диалекту современного немецкого языка;
[35] - т.е. на литовско-белорусском диалекте идиша (распространялся в Витебской губернии, откуда в 1920 г. Латгале отделена, став частью Первой Латвийской республики);
[36] – (иврит) – Счастливого праздника Пэсах! (евр. Пасхи, т.е.);
[37] – (иврит) – название седьмого месяца в еврейском календаре (март –апрель – по григорианскому);
[38] – (иврит) – традиционная еврейская школа – начальная;
[39] – иудейская Пасха (Песах) вне Израиля отмечается в течение восьми дней.

* * *

Вышел в свет
роман Бориса Трейзона

"ПТАШКА-ФЕЙГА"

Цена (вместе с пересылкой):
Израиль – 135 шек.
Европа, США и страны СНГ –
39 ам. долл.

Для заказа обращаться:
Борис Трейзон, ул. Лахиш, 6, кв. 14, Ашкелон, Израиль, 7871419

Тел.: 08-671-21-36, 0545-370-258, 0545-370-259.

E-mail:
elina1975@gmail.com

Количество обращений к статье - 1570

Вернуться на главную Распечатать

Комментарии (0)