Оплеухи ветвей, в раздражении ждущих дождя,
Вместе с ветром летящий заученный зов муэдзина –
никуда, никуда я от вас не уйду, уходя
по проулку, зажатому в тесных рядах розмарина.

А когда расставалась я с Бронной моей ледяной
и на борт поднялась – мне казалось: прощаясь навеки,
от любых непогод я укрыта надёжной бронёй,
не нуждаясь ни в стылой земной, ни в небесной опеке.

Я брожу между стен, между запахов и голосов,
надо мною кружат запоздалые хищные мошки.
Не умею ответить на зов изнурённых кустов,
простирающих вслед мне худые, сухие ладошки.

НА ЭТОЙ НЕДЕЛЕ

                                         Назначь мне свиданье на этом свете.
                                                                             Мария Петровых
                             
Вот мой сегодняшний тихий улов:
над каменистым тенистым обрывом,
как белые руки, полоски домов,
горы над ними мягким наплывом,
палевой лентой, волнистой дугой.
Тянутся руки одна к другой
и не встречаются так же, как жители
этих домов, что друг друга не видели,
или, вернее, не разглядели…
Назначь мне свиданье на этой неделе –
не ты, кого я потеряла давно,
а Некто, кого мне понять не дано.

***

Листвы вечерней дребедень
дорогу обрядила.
Моя заботливая тень
меня опередила.

Послушная, я шла за ней.
Сжимала ночь объятья,
и по заборам меж камней
метались наши платья.

Ночной листвы сплошная вязь
видения копила.
От няньки я оторвалась,
ей место уступила.

СОЛНЕЧНЫЙ ЗАЙЧИК

Скачет зайчик ошалелый
по гардине, по картине,
по листу бумаги белой,
чистой, как песок в пустыне.

Пущен из какой же пущи
этот пляшущий посланник?
Знай резвится пуще, пуще
на столе, как на поляне.

Этот посланный украдкой –
кем, зачем, с какою целью? –
знак участья, беглый, краткий,
схвачен солнечной метелью.

***

Захлебнулся изменчивый гул,
перетёк в монотонное пенье.
Городок наш как будто уснул
в предзакатном оцепененье.
Над протяжной чуть слышной мольбой
взмыл раскатистый глас мегафона
и замолк… Только листьев прибой,
шарит ветер за дверью балконной,
да слегка занавески дрожат,
отшатнувшись от стёкол в испуге.
Пробежал за окошком солдат,
и ещё один… Мирно в округе,
почему же никто не поёт,
выходить неохота из дома?
Одержимый трещит вертолёт,
и тревога висит невесомо.

***

– Пощади, – говоришь, – пожалей,
чашку чая иль кофе налей,
и не жалуйся, не ворчи,
вот тебе запасные ключи:

Первый ключ – от дверей забитых,
ключ второй – от речей забытых,
третий ключ – от бездомной строки.
– Только где ж от ключей замки?

ШЛЯПА

Прошляпила свои поля,
тулью помяла.
В прихожей дни пустые для,
шагам внимала.

Ненужность, праздность и тоска.
А было дело,
когда, взирая свысока,
на голове сидела.

VITA NUOVA

Зовут из вазы абрикос и слива.
Привет тебе, прекрасная чета –
не натюрморт, а vita…Что за диво!
Жаль, ни таланта нету, ни холста,
ни кисти Куприна или Машкова.
Пригубить свежести?.. Да нет, сыта!
Но все короче эта вита нова,
короче, чем моя. Не мне чета.

* * *

За жизнь намолчались. Осталось
неведомо сколько бок о бок.
Откроем друг другу хоть малость,
попробуй! Попробуем оба.

Хрустальные гирьки кружатся
в часах, по-немецки исправных,
и гири мгновений ложатся,
и ждем своего среди равных.

Пускай бормочу за обоих,
да только бы рядом проснуться!
Часы, слава Богу, без боя,
и можно от них отвернуться.

ОЖИДАНИЕ

Рифма повисла на карандаше.
Тихо, мой милый, у нас в шалаше.
Нынче безвыходный день выходной,
сам задыхается зной обложной.
Только бы вечером, ближе к семи,
голос родной услыхать за дверьми.

СТИХИ СЫНУ

1

Весь мир непрочен, заболочен,
дорога из одних обочин,
В окне гримасничают горы,
не находя себе опоры,
ломлюсь в открытые ворота,
за ними незнакомцев рота.
Неужто добралась до грани,
когда с покорностью бараньей
цепляюсь я за провожатых?
Перрон. Среди пинков и брани
бредет незрячий. В веках сжатых
маршрут, угаданный заране.
Одно в толпе неразличимой
твоё лицо светло и зримо.

2 ТЕЛЬ-АВИВ – МОСКВА

Ветер захлопнул окно.
Стали слышны часы.
Твой «боинг» поднялся давно
со взлётной ночной полосы.
Слушаю справочную «Эль-Аль»:
шестьсот тринадцатый рейс
по расписанью прибудет в даль,
саднящую, как порез,
как старый неизлечимый недуг,
как врождённый изъян...
Сейчас кашерный гуляш принесут,
сока нальют в стакан.
Попутчик припал к твоему к плечу
в креслах, пристёгнутых к облакам.
С тобою лечу, с тобою молчу,
как разлучиться нам?
Давка в проходе, плащи, свитера,
слишком длинен туннель.
Я далеко. На часах пять утра.
Ветер свистит. Холодна постель.

ИЗ ДЕТСТВА

Бело-розовая жимолость,
дождиком умытый вьюн,
под вьюном – скажи на милость –
не засыпанный гальюн.

Комната у нас с терраскою,
рядом узкогорлый пруд,
крашенный ленивой краскою,
А со мною книжек пуд.

За обложкой скромной живопись.
Ренуар на пол-листа.
Светится, как наша жимолость,
трех купальщиц нагота…

Прочь, учебники, задачники,

что за отдых без воды?

Где же нынче эта жимолость,
эта лодка на мели
и хозяин тот прижимистый –
деревянные рубли?

Что же было там хорошего –
верно, память коротка.
Промелькнувшей жизни крошево
тонет в мареве песка.

***

Не возлагайте венков, пожалуйста,
на того, кто не чувствует благоуханий.
Тому, кто не слышит, не надо жалости,
не надо ваших признаний.
И ваших скорбных не надо лиц
тому, кто лишился зренья.
Не надо пенья, не надо молитв –
умерьте градус кипенья.

Не знаю… Скажите, что я не права,
что, может быть, нужно, нужно
венки возлагать, восклицать слова
страстно или натужно,
а вдруг не так уж вы далеки.
а вдруг не бумажные ваши венки.

ОБ ОДНОМ СТАРИКЕ

Утренний старик
бродит меж старых книг,
снова читает Толстого
неторопливо, за главкой главку,
и поспевает за овощами в лавку
до половины второго.

Вечерний старик,
провожая последний блик
света дневного,
откладывает Толстого,
смотрит глазами усталыми,
мается сериалами,
ужинает кашей вчерашней,
становится меньше и старше.

Про старика ночного
не пророню ни слова.

***

Зажмурилось сознание.
Глаза тут ни при чём.
Достроила бы здание –
проблемы с кирпичом.
Ни одного макета,
ни одного наброска,
и лето не пропето,
Ни краски, ни замазки,
ни запаха, ни звука.
Никто стучится в двери,
и я не слышу стука.

***

Грохот стройки за окном,
шарканье машин…
Погоди, я о другом –
окрик сойки, спящий дом,
шепоток вершин.

Ветка поперек окна,
дождик моросит.
Так рука твоя нежна,
будто и не спит.

Просыпается сосед.
Оседает пол.
Спи… Еще ленив рассвет.
Спи… Еще ты не ушел –
грохот стройки, дом на слом.

Погоди, я о другом…

***

В московском подъезде
застигнуты вьюгой,
мы прятались вместе,
теряя друг друга.

Ты долгой зимою
пустился в загул,
а после за мною
тащил мой баул...

Мы тихо расстались
у стен терминала.
И ладно. Забыла
и не вспоминала.

Но что же ни драной
не стала, ни узкой
на дне чемодана
забытая блузка?

АВТОПОРТРЕТ НА ФОНЕ ДЖАЗА

                            Мой дар убог, и голос мой не громок.
                                                             Е. Баратынский

Билеты купили заранее.
Вечером в первый раз
в новом с иголочки здании
новый играет джаз.

Труба, как зубная боль.
Это во мне нет гармонии.
Это мои МИ ФА СОЛЬ
тонут в бездонном гомоне.

Разе это ударник
по барабанам стучит?
Это мой дар бездарный
под ропот оркестра молчит.

Разве это контрабасист
на пол роняет ноты?
Это в мозгу моем свист,
Не улей – пустые соты.

Рояль чудит надо мной,
врачует, спасает от сплина,
чёрный, как век нефтяной,
не казнит головы повинной.

Какой сердобольный рояль!
Но что-то невнятное гложет.
Мне почему-то жаль
всех, кто меня моложе.

***

Проковыляла свой путь по ухабам.
Уподобляясь не дерзким, не храбрым,

предпочитала не гору, а холм,
полумолчание с полустихом,
не замечая окрестность и местность.

Угол с окном, тишина и безвестность
сами решили, меня не спросили,
дескать, не надо лишних усилий,
будто бы мне всё равно, всё одно,

угол какой и какое окно.

***

Она писала стихи о смерти,
не веря ей ни на грош.
А та перед ней лежала в конверте
с печатью сургучной: НЕ ТРОЖЬ!

Она писала стихи о доме
под шиферным колпаком,
не видя, что дом еле дышит в коме,
что двери его под замком.

Конверт лежит на столе, нетронут,
не раскрошился сургуч,
кусты у порога в предзимье тонут,
в замке задержался ключ.

Коротко об авторе