РњС‹ Р—РґРµСЃСЊ | Публикации

РњС‹ Р—РґРµСЃСЊ - Публикации

http://s537668583.onlinehome.us/index.php?go=Pages&in=view&id=10666

Квартирант

Марина Потоцкая

Памяти писателя Аркадия Львова, ушедшего в мир иной 2 ноября в Нью-Джерси

Рассказ

У нас в квартире одно время жил писатель. Русский писатель из Америки. То есть сначала он оставил у нас свой чемодан. Как бы на разведку. Чемодан прижился, а через пару дней возник его хозяин. И тоже стал квартировать у нас.
Это был высокий человек в тонких золотых очках, без малейших признаков одухотворенного романтизма, по слухам, свойственного писателям. Как некоторые известные мне уроженцы Одессы, говорил он громко и безапелляционно. Из родного города писатель уехал лет двадцать назад. Вернее, его выставили в эмиграцию. Какой-то чин в местном КГБ пообещал ему – на выбор – дальнюю дорогу или казенный дом. Писатель выбрал дорогу и, судя по всему, не пожалел.
Он стал весьма известен в определенном кругу, все же куда более широком, чем одесские книголюбы. За двадцать лет написал несколько книг, сценариев, уйму статей. Вещал он и по радио «Свобода», впрочем, много скучнее Вайля и Гениса и несравненно скучнее Довлатова. Что-то о политике в современном обществе. Когда
по «Свободе» начиналась эта передача, я (еще до личного знакомства с писателем, разумеется) выключала радио.

Те же друзья-литераторы, которые в свое время не возражали против выпихивания его из страны, нынче, в пору расцвета «новой демократии», пригласили нашего писателя в Москву. Он радостно согласился, и не по причине ностальгии.

Писатель был человеком практическим. В центральном российском издательстве готовился к выходу его роман. Этот роман уже начал печататься в известнейшем московском литературном журнале. Кроме того, наш квартирант намеревался выкроить из романа лирический мюзикл и, дабы окончательно посрамить того одесского гебешника, выкинувшего его в большую жизнь, добиться постановки мюзикла в родном городе.
Тут-то мы и подвернулись писателю. Бросать деньги на ветер он не любил. К тому же мой муж должен был сочинить либретто к мюзиклу, и очень удобно выходило, не теряя времени на передвижения по бескрайней Москве, вместе работать в нашем доме.
А мы в то время как раз собирались в Израиль. Не в мечтах, а вполне натурально и насовсем. Старшая дочь уже была там. Она иногда звонила нам из автомата, и мы слышали, как играет на улице израильская музыка и шуршат по мостовой израильские машины.
Уютный дом наш потихоньку начинал разваливаться, тонуть в отъездной суете. Везде валялись снятые со стеллажей книги, лезли под ноги картонные коробки с игрушками и тряпками. То и дело приходили разнообразные граждане, желающие купить у нас нашу любимую квартиру. Короче говоря, писатель, окажись он даже Львом Толстым, был нам в это суматошное время абсолютно не нужен.
Но гость наш во всем этом бедламе чувствовал себя на удивление хорошо. Поигрывал с котом Левой. Лева явно нравился ему больше остальных домочадцев.
- У меня было два кота – Корнелиус и Симплициссимус, - громко рассказывал он за завтраком, поглощая овсянку. – Корнелиус умер от старости, а Симплициссимуса пришлось отдать на ферму. Я же постоянно в разъездах. Кот не может этого выдержать. Слушайте, вы там, в Израиле, можете этим зарабатывать!
Писатель кивнул на Леву. Тот, как обычно по утрам, сосредоточенно вылизывал косматую морду нашего пса Дворжика.
- Купите камеру и снимайте их! - распорядился писатель. – За это будут платить. На Западе люди сентиментальны и любят животных. Дивная каша! Давно такой не ел. Как вы ее варите?
Я начала объяснять, но он уже не слушал, говорил сам:
- Овсянка мне полезна. У меня язва. Но я не люблю готовить. Нет времени. Нанимать женщину, чтобы варила, не хочу. Я много лет живу один, и люди меня раздражают. Вы понимаете?
Мы пристыженно кивали. Конечно, хорошо было бы оставить писателя один на один с овсянкой, но собирались нагрянуть очередные покупатели.
Писатель допил кофе, шумно задвинул стул и снова заглянул на кухню уже в пальто заокеанского покроя, черном и длинном.
- Сегодня я в ЦДЛ допоздна, - объявил он. – Не ждите, ложитесь спать, я взял ключ.
- А когда же мы сядем за либретто? – неуместно поинтересовался муж.
- Что ты волнуешься! Успеем. В три дня закончим.
Мы легли за полночь. Разбудил нас свет в передней и громкие голоса. Писатель с кем-то спорил, кого-то о чем-то просил, уговаривал.
- Бабу привел, - сипло констатировал муж.
- С ума сошел! В чужой дом?!
- Плюнь и спи.
Утром на вешалке одиноко висело знакомое черное пальто. Дверь в комнату писателя была открыта. Сам он в пиджачной паре и начищенных ботинках спал, разметавшись на софе. В лицо ему светила настольная лампа. Никакая женщина не вынесла бы такой пытки.
Потом мы сообразили, что у писателя, как и у всякого человека с воображением, свои странности. Он любил беседовать сам с собой. Боялся темноты, а также замкнутых пространств. Поэтому, принимая душ, оставлял дверь в ванную открытой и громко пел.
У него был причудливый режим дня. То спал до полудня, то вскакивал в шесть утра и начинал шумно дозваниваться в разные города и страны. Телефонная связь была отвратительной, поэтому писатель кричал на всех известных ему языках и матерился по-русски.
На столе в его комнате подолгу звонил маленький дорожный будильник. Полезная вещь, но только будильник всегда начинал трезвонить, когда хозяина не было дома. Видимо, писатель поставил его на нужное время еще в Америке. Вначале он тихо попискивал, потом пищал все пронзительнее и громче, а под конец срывался
в настоящую истерику.
Просыпаясь по утрам, писатель учил нас жизни. Жизни вообще и, в частности, заграничной.
- Вы думаете, там сахар? – строго спрашивал он и сам себе отвечал: - Вовсе нет. Очень трудно. Все чужие. Никто никому не нужен. Здесь – другое дело.
Писатель совсем разомлел от бесконечных московских встреч, приемов и возлияний. Наша жизнь виделась ему куда привлекательнее американской.
- Россия обязательно возродится! – вещал он, подцепляя вилкой селедку с луковым колечком. – Огромный потенциал.
- Вчера дочка записалась в очередь за сливочным маслом, - перебивала я его. – Была триста двадцатой. В ручке кончилась паста, и ей процарапали до крови ладонь, чтобы этот номер записать.
- Временные трудности! – оптимистично восклицал писатель. –
Я не был здесь двадцать лет. Я вижу изменения к лучшему.
- Сегодня мы шли к метро, - вспоминал муж, - а перед нами – старуха. Сняла штаны и наделала кучу прямо на дорожке. Как лошадь. Потом оделась и пошла дальше.
- Ну и что? Вы еще тосковать будете по этой старухе! В Америке и не такое бывает. Зато здесь по-другому дышится.
- Особенно после Чернобыля…
- А вранье, а пьянство, а коррупция?
   Писатель презрительно морщился:
   - Разве это коррупция? Детский сад! Все будет хорошо, я обещаю.
   - Если так, то почему вы не хотите здесь остаться?
   Писатель на мгновение замешкался с ответом:
   - Я… Мне это уже трудно. Другие бытовые условия.
   И легко переключился на другую тему:
   - Ирландская любовь – это буря и натиск. Юлик мне рассказывал…
Мы покосились на нашу двенадцатилетнюю дочь. Та безразлично жевала бутерброд. Писатель вдохновенно продолжал:
   - Представьте - ночь, одинокая свеча. Ложе любви. У дамы на груди - огромный крест. Протестантский, без излишеств. И вот этот крест раскачивается у любовника перед глазами, и он уже не думает о процессе, его волнует только, чтобы не получить этим крестом по носу…
И он хмыкнул, допивая свой кофе. Картинка, в самом деле, получилась забавной.
   - Мама, когда он уедет? – спросила Инка вечером.
   - Ну… я не знаю.
   - А вы его спросите. Надоело уже.
Каждый вечер в нашей большой кухне за стол садились многочисленные гости. Помимо старых друзей и бессменных родственников, в предотъездном хороводе появлялись теперь и новые лица. Например, председатель нашего жилищного кооператива. Мы пришли к нему на прием, чтобы выписаться из дома, а на следующий день он вдруг зашел сам. Сперва мямлил что-то, потом признался: в Израиле у него сын от первого брака. Попросил разрешения передать письмо. Конечно, мы согласились. Председатель после этого вместе с письмом принес бутылку «старки», потом зашел еще разок, и, наконец, стал захаживать
уже просто так, оказавшись милейшим человеком. Вот не соберись мы уезжать, никогда бы этого и не узнали!
Приходил к нам и механик Сережа, который много лет чинил нашу видавшую виды машину. Сережа когда-то был гонщиком, потом сильно разбился. Неразговорчивый и бесстрашный, он уже давно симпатизировал мужу, прощая тому абсолютное незнание автотехники. Перед разлукой Сережа тоже зачастил в наш дом, причем совершенно бескорыстно, так как машина уже была продана.
Забегала на огонек и участковый врач Белла Михайловна. С ней вообще получилось занятно. Полгода назад мужа внезапно разбил радикулит. Вот только что он убегал на съемки в «Останкино», поправлял галстук перед зеркалом, как вдруг случился приступ, и через десять минут мой бедный муж уже лежал, как выброшенный из воды кит, возле собственной кровати, а мы с Инкой, пыхтя, старались затащить его туда.
Так вот, Белла Михайловна пришла по вызову. Деловито оглядев лежащего без движения мужа, велела мне принести банку из-под майонеза и спички. Скомандовала больному лечь на живот и, размахнувшись, смело влепила горящую банку чуть пониже поясницы.
В ту же секунду муж заорал диким голосом и что было силы лягнул участкового врача так, что она отлетела к стене.
Я зажмурилась, представив возможные последствия этого нокаута. Но участковая Белла Михайловна вдруг начала громко хохотать, нисколько не обидевшись. Понятное дело, что после этого мы подружились.
Писатель обычно появлялся, когда гости уже начинали расходиться.
Вяло тыча вилкой в салат из кальмаров, громко, как по радио, сообщал последние новости из жизни московских литераторов, с которыми, судя по всему, очень сблизился за последние пару недель. Даже побывал вместе с ними на приеме у Ельцина.
- Было очень мило. В конце сфотографировались вместе с президентом.
- То есть вы уже не изменник родины?
Писатель строго посмотрел на меня поверх золотых очков и ничего не ответил.
А на следующий день в его московской программе произошел какой-то сбой. Мы это сразу поняли. Вместо полуночи писатель вернулся домой к передаче «Спокойной ночи, малыши!». Он сильно хромал. Фалды иностранного пальто были перемазаны грязью. Видимо, нашего квартиранта кто-то хорошенько отмутузил, друзья-писатели или просто случайные прохожие. Дело для Москвы обычное, но для приезжего человека неприятное. Поэтому вопросов мы не задавали.
В кухне писатель тяжело опустился на диванчик, выпил предложенную рюмку водки и пробормотал невпопад:
- Страна дураков! И эту дурь они разносят по всему миру…
Больше он про возрождение не говорил. На следующий день остался дома. Неожиданно предложил уже потерявшему всякую надежду мужу приступить, наконец, к либретто.
Соавторы заперлись в комнате и дня три вплотную занимались творчеством. Громко спорили, хохотали, декламировали и даже напевали, пробуя написанное на слух и на вкус. Дело шло быстро.
На четвертое утро писатель вышел, прихрамывая, к завтраку.
Задумчиво поглядел на серое небо в кухонном окне и неожиданно сказал:
- Послезавтра улетаю.
Мы с Инкой переглянулись. Муж обиделся:
- Либретто еще не закончено!
- Ерунда, главное сделано, - небрежно махнул рукой писатель и углубился в овсянку.
Утром в день отлета писатель уехал прощаться в «Огонек». Перед этим он наскоро запихал вещи в чемодан, позвал нас и показал на стопку книг в пестрых обложках:
- Мои книги. Это вам.
Сунул Инке в руки несколько аудиокассет с выдавленными на них буквами: «Radio Liberty»:
- Пустые. Не тащить же обратно.
На этом раздача подарков кончилась, и мы стали ждать писателя к прощальному обеду.
Вернулся он весьма воодушевленный. И не один, а с тоненькой девушкой:
- Это корреспондент. Берет у меня интервью. Обедать мы не успеем - сейчас приедет редакционная машина, отвезет меня в аэропорт.
Разматывая на ходу кашемировый тонкий шарф, он галантно провел робеющего корреспондента в свою комнату. Интервью затянулось. Писатель явно был в ударе. Муж делал большие глаза:
   - Он опоздает на самолет!
   - А ты ему скажи.
   - Не мальчик, должен сам понимать.
Девушка ушла часа за три до отлета. Мы прощались с писателем впопыхах, но сердечно. Он погладил Леву, потрепал за ухо Дворжика. Обнял нас:
   - Все будет хорошо. Вы не пропадете в Израиле, я кое-что понимаю в людях. Встретимся там - я приезжаю в Иерусалим почти каждый год.
С нашего пятнадцатого этажа было хорошо видно, как шофер затаскивает в багажник знакомый чемодан.
Я начала было складывать разбросанные по комнате газеты, но Инка меня остановила:
       - Вот увидишь, он опоздает и вернется.
И правда, вечером писатель позвонил нам из Шереметьева. Говорил чуточку обиженно:
     - Глупо вышло - самолет улетел без меня. Следующий только через два дня. Я могу сейчас приехать?
И вернулся. И еще два дня мы прожили вместе.
А потом я вошла в опустевшую, наконец, комнату, от которой уже отвыкла. Перелистала книги в непривычно ярких обложках. И нашла тот самый рассказ о горькой доле чужаков-эмигрантов, который три года назад уже читала в «Огоньке», запомнив и выделив его среди других, прежде невозможных на этих страницах.
Тогда наши мысли об отъезде из Москвы еще не были ясными, а действия – решительными. Теперь, когда мы вот-вот должны были совершить рискованный прыжок в другое пространство, жесткие фразы обжигали глаза и заставляли сильнее биться сердце:
«- Цивилизованный человек – это прежде всего чувство меры… вы евреи из России – у вас нет чувства меры…. Забудьте свои претензии…В Америке каждый стоит ровно столько, сколько он стоит….За прошлое вы получили в прошлом, настоящее отрабатывайте в настоящем…. Вы привезли с собой амбицию. Амбиция – ваш бог…

Люди проводили пальцами по глазам, вытирали о ладонь и говорили: это не слезы, это просто так…»

Фото: https://www.svoboda.org/a/30928637. https://ru.wikipedia.org/w/index.php?curid=8565451

Неужели это написал он, уверенный в себе господин в золотых очках? Да за один этот рассказ писателя надо было холить и лелеять, и варить ему кашу, и терпеть его чудачества не полтора месяца, а всю оставшуюся жизнь.
… Мы встретились через двадцать лет. Так вышло. У него была все такая же прямая спина, и говорил он так же громко, но в маленьком ресторанчике посреди людной улицы Иерусалима никто, кроме его жены, не обращал на это внимания.
Писатель вытащил из большого портфеля, который нес от самой гостиницы, шесть книжек в одинаковых коричневых обложках – свое только что вышедшее собрание сочинений. Тяжелая стопка легла на белую скатерть, потеснив рюмки и салаты. На титульном листе первого тома он что-то написал быстро и размашисто. Протянул нам, сказав строго:
- Потом прочтете.
И мы прочли, вернувшись ночью в Тель-Авив:
«… с неуемными воспоминаниями о тех днях, когда
у вас в доме я был счастлив, как никогда до того и никогда после того».

| 21.11.2020 11:43